Поездка в ни-куда - Иван Плахов

Его привлекает запись за 1—4 июня:

«Сидели целый день в школе, проект движется еле-еле. Мозги ворочаются как спросонья. Мираллес приезжал в среду, 3-го числа, на коллоквиум по поводу проекта Рэма Коолхаса в Карлсруэ. Очень быстро посмотрел наши работы, довольно сильно покритиковал. Потом, на другой день, долго сидели и думали, думали. Мираллес хочет, чтобы мы думали прежде, чем что-либо делали. И это, безусловно, правильно. Но очень сложно сделать абсолютно продуманную вещь во всех деталях. Тем не менее, наш проект вроде бы двинулся с места. Закончили лечить зубы».

На следующей странице его привлекла запись:

«8 июня. Понедельник. Встал довольно поздно. Учил английский, затем с Оксаной сидел в школе. Ругался страшно. Меня все больше и больше раздражают ее полная некомпетентность и профанация в архитектуре и при этом неудержимое желание давать советы и учить, как и что нужно делать. И ведь она даже планов читать не может. Думал о России, о том, что она как страна кончилась. И это ужасно. Вечером гуляли.

9 июня. Вторник. Оксана уехала в Бонн ставить визы в совковое посольство. Я с утра сидел и работал как пчелка. Делал генплан в 1: 2000. Сходил в магазин. Купил кальки на 90 DM на все оставшиеся деньги. Мы сидим полностью на мели. Читал Исайю и восхищался, насколько это о нас. Вернулась Оксана, сообщила большую новость. Совки оправились от шока, испуг исчез, они обнаглели и принялись стричь купоны, грабя награбленное и обижая сирот. Теперь они уже берут 30 DM за одну визу, что полный маразм, при условии, что в Данию виза стоит 10 DM. В общем, государство умерло, но остались его дети. И дело его живет. Если это ветры сверху, то какая же мразь пришла к власти: моральные нормы для них ничто».

Дальше идет следующая запись:

«22 июля 1993 года. Прошел без малого целый год. За год я постарел и стал употреблять вместо местоимения „мы“ местоимение „я“. Как говорил Ницше, „в процессе работы все поверхностное и ненастоящее отпадает, остается только самое главное“. Если вкратце описать, что случилось в прошедшем году, то вот. Мы были-таки приняты в Städelschule как полные студенты, когда были в Совке, – но как нам потом сказал Гетц Штокман, с нами были большие проблемы. После этого мы с еще большим рвением принялись двигать наш конкурс, время от времени консультируясь с Мираллесом, который иногда наезжал во Франкфурт. Мы нашли на лето очень хорошую работу – в смысле оплаты – в НРР, где и проработали все летние каникулы. В то же самое время мы двигали наш конкурс, работая после бюро в студии по четыре-пять часов, до глубокой ночи (точнее, это делал я, исключая Оксану). За месяц до конца сдачи проекта Герхард + Гудрун + Карл + Хайко организовали свою отдельную команду и стали делать альтернативный проект. Дальше события развивались с невероятной скоростью. Директор Орхуской архитектурной школы прислал факс в школу, где стояло, что его конкурс – это work-shop и что мы должны немедленно приехать в Орхус и делать проект на месте. Герхард с командой сорвались с места и приехали в Орхус первыми, объявив себя единственными представителями Städelschule в Дании. Мы провозились с визами, еще заканчивали конкурс на Чекпойнт Чарли в Берлине (для НРР) и смогли приехать в Данию только за три дня до конца – одна из причин была еще и в том, что мы почти все закончили еще до отъезда в Данию, – до факса разъяренного директора и решили привезти уже готовый проект. Оказавшись же в Орхусе, мы обнаружили, что это никому абсолютно не нужно, что никто не нуждается в „бедных“ русских архитекторах, которые приперлись со своим конкурсом. Это был самый настоящий неприкрытый расизм, когда нам показали, что наше место – всех из восточного блока, неважно даже, какая страна и что за люди, – у параши и что мы просто не имеем права делать ничего лучше, чем западные люди. Наличие архитектуры в нашем проекте, наличие идей и ясной концепции, как и по какому пути развивать портовую архитектуру, вызвало просто ярость всех участников конкурса. Немцы, которые приехали раньше нас в Орхус, над нами просто издевались, заявляя, что все, что мы сделали, никому не нужно, так как мы не можем принимать участие в конкурсе: мы не Städelschule, а Школа – это они, немцы. Директор Орхуской архитектурной школы оказался тоже, мягко говоря, человеком глубоко непорядочным, наврал с три короба, что мы можем принять участие как независимые участники, смеялся нам в спину и называл придурками, русской швалью и дерьмом. В результате всех этих махинаций нас просто выкинули из конкурса, разрешив лишь выставить (какая огромная милость!) свой проект вместе с другими, т. е. просто поучаствовать в выставке. Мы пытались звонить Мираллесу, но безрезультатно. Под конец мы только получили свои деньги – те, что затратили на дорогу и материалы для проекта, – и покинули сраную Данию навсегда, прокляв все и вся в этой стране. Если есть в мире справедливость, то пусть возмездие кармы обрушится на этот гнилой западный мир с его лицемерием и двурушничеством, пусть понесут наказание все эти люди, кто издевался над нами и унижал нас. И пусть исчезнет такая страна, как Дания, оставив памятью о себе лишь имя Ганса Христиана Андерсена, который хлебнул горя не меньше, чем мы, испытав чувство непонимания и отчужденности от своих соотечественников».

Гроссман перелистывает страницу чужого дневника и читает:

«Сентябрь 1992 года был для нас очень тяжелым. Мы не ожидали тогда, что может существовать такая несправедливость и что с людьми могут так обходиться. Это было настолько сильное потрясение, что на нервной почве мы – я и Оксана – простудились и заболели. Через две недели, кое-как оправившись, мы продолжили работу в НРР, докалькулировали „many from capitalistic company“ до 15 тысяч DM на человека и сказали good-bye to mr. Faust. Кстати, смешная деталь. До того как мы нашли работу в НРР, мы спрашивали место в KSP, другой довольно крупной компании во Франкфурте, директором которой являлся м-р Angele. После разговора с этим, с позволения сказать, ангелом ада на следующий день мы имели интервью с мистером Фаустом. Прям так и напрашиваются аналогии с И. В. Гете. Смешно, но вместе с тем не менее интересно. Бог смеется над нами. Мистер Фауст – директор филиала НРР во Франкфурте, и мы работали под его началом целых три месяца, – кстати, такой же мягкотелый, как и гетевский Фауст: благодаря его нерешительности мы проиграли вчистую наш конкурс на Чекпойнт Чарли. Смешная деталь. Приятель Фауста, один из инженеров, работал вместе с Ф. Джонсоном в его бюро в Берлине над проектом для того же места – к сведению: Ф. Джонсон получил один из участков под застройку в Берлине без всякого конкурса, как раз напротив нашего участка, и был председателем конкурсного жюри, – и работал для нашего шефа как шпион, переедая ему конфиденциальную информацию. За две недели до конца проекта он выслал факсом фасад Ф. Джонсона к его заданию. Наш шеф, предвкушая радость награды от начальства, что это поможет разработать наши фасады более удобоваримыми для престарелого эклектика и гармонично сочетающимися с его собственным дизайном, переслал фасад Ф. Джонсона без всяких комментариев главному шефу НРР в Дюссельдорф (его имя было Томма, ударение – на последнее „а“). На следующий день он получил фасад обратно с корректурой шефа НРР, где стояло: „Почему несимметричный вход? Почему сочетание „стекло – камень?“ Зачем постмодернистские формы дизайна?“ и т. д., и т. п. Весь офис смеялся, что Томма раскритиковал престарелого классика и что этот факс с его комментариями и поправками следует выставить наряду с проектом НРР в том же самом ряду, как нечто самостоятельное. Ф. Джонсону понравилось бы несказанно. Если же исключить этот забавный эпизод работы над проектом, остальное было скучно и бездарно. Brutal commercial art and nothing more…»

Чужие неудачи, о которых говорится в дневнике, радуют Гроссмана несказанно.

«Так вот ты кто, демиург, теперь я все о тебе знаю», – думает он, пролистывая, не читая, дальше страницы, пока не натыкается на последнюю запись, от 20 марта 1995 года.

«FFM. Боже, как я устал. Чертовски. За все время, что отделяет эту запись от предыдущей, в моей жизни не произошло ничего, что бы хоть как-то существенно изменило все положение и продвинуло меня вперед в моих поисках неизвестного. Тому, кто хочет познать непознаваемое и измерить неизмеримое, порой чертовски трудно найти точку опоры, чтобы перевернуть этот мир. Боже, иногда я спрашиваю себя: „Почему я обречен быть совершенным, призванным подниматься все выше и выше, оставляя позади себя все больше и больше людей? Почему я должен быть Богом, если я этим по-человечески гнетусь?“ – эти вопросы все больше и больше отдаляют меня от людей, а вещи, которые я делаю, не находят никакого понимания окружающих. Такое ощущение, что под конец меня вообще перестанут замечать, и я растворюсь в действительности, как сахар в горячей воде. Какое бы ни было хорошее вино, а после чрезмерно выпитого и пережитого остается горечь осадка на языке, которую пророки когда-то отливать в чеканные слова библейского Бога. Порой меня охватывает отчаяние, когда я, стоя перед немыслимой громадой непознаваемого, должен научиться понимать, что это такое, и дать ему точное определение, выразив простыми словами границы того, что я описываю. Но разве можно описать Бога, дав ему точные параметры и границы того места, которое он занимает, т. е. превратив его в вещь? На это я отвечаю только одно – можно все, только нужно быть последовательным до конца». Дальше в тетради шли простые страницы, еще не заполненные или, может быть, уже не заполненные.